Тизер "Ангелов" от Фифи и Лука. Медовик на десерт.

— Идем, я форму выдам, — сказал я, жалостливо глядя на троещинскую кожаную куртку и советскую армейскую шапку ушанку. Кто знает жлобство каптерщика Горького, той поймет, чего стоили эти скупые слова.

— Та не, — засмущался дед. — Я так звык.

Водий он был от Бога. Разгон до третьей космической, торможение, все гладко, движение на первом режиме в темпе третьего. Можно было в медотсеке кофе пить, не расплескав из чашки. Я всегда пытался пристроиться к дядьке Олексе, потому что летать, как жук в мяче, под рулем дикого Фокса, гремя по стенкам эвакуатора наколенниками и костяшками такперчей, иногда утомляло.

Даже раненые лежали и балдели. Можно и осколок в боку потерпеть, чтобы так покататься. В госпиталь — как на свадьбу.

А к новому году к нам пошли коробки с конфетами и детскими рисунками. Дядько Олекса ходил с этими конфетами и совал во всех, кого ловил. «Салдацька таблетка», говорил он. Солдаты, перемурзанные конфетами, пряталась от него, как дети от наемного Деда Мороза из филармонии. Я, чтобы избежать конфетного рейпа, носил при себе жевательную резинку, и завидев дядьку Олексу, начинал активно двигать челюстями.

Рисунки практичная и рациональная Маугли пускала на растопку буржуйки. Дядько с возмущением отнимал их — диты ж малювалы! — раскладывал на столе, сортируя по батальонам, и читая нам детские послания вслух. Потому шо в Девятом обострение, Десятому Поробленому надо больше доброты, а Одиннацатому больше намальованых танков.

Сначала это заебывало неимоверно, но потом мы привыкли к этой ежевечерней детской сказке. И шо-то даже подсели на нее.

— Дарагой салдат... Це вам пыше дивчинка Аня з Билои Церкви, 3-А класс, — пояснял дядько Олекса, отрываясь от письма. — Повертайся живим та з перемогою. Чуеш, Фокс, це тоби написано, шобы ти жывий повернувся, а не шопопало. И тут ще дописано, шобы здоровый. На, трымай, на стинку налипыш.

Фокс, отныне обреченный на здоровье и жизнь, да еще и на победу, тоскливо вздыхал и шел вешать рисунок.
В батах рисунки тоже вешали на стены блиндажей и крестились на них, как на парсуны. Потому шо попробуй сними — Дядько Олекса не поймет. Диты ж малювалы.

В мирной жизни Дядько был пчеловодом, пасечником. Он часами рассказывал, как устроены бджилки, какая чем занята, у какой какие обязанности и которую как зовут: «Вона, ся бджилка, тико вилупилась, але вже крильцями маше, шоби создать вентиляцию...»

Через две недели я знал про пчел все, как Форрест Гамп про креветок после общения с Баббой. От первого до последнего полета. В общем, армия по сравнению с ульем — это примитивная хуйня, устроенная тупо, как кирпич. А мед собран таким нечеловеческим трудом, что жрать его — кощунство и святотатство. На мед надо молиться и только по праздникам вкушать. Я до сих пор, когда вижу пчелу, пытаюсь понять ее квалификацию, воинско-учетную специальность и отдаю ей приветствие.

Храпел он мощно, и я ему говорил: «Днем ты дядько, а ночью дидько». Олекса смущался, и оправдывался тем, что встает раньше всех. Поэтому потерпеть храп надо недолго. Вставал он в четыре-пять и шел готовить завтрак на всех. После шестидесяти лет долго не спят. А он приехал воевать за шестьдесят.

(…)

— А можно я сьогодні казочку розповім? — застенчиво спросил дядько Олекса.

— Только не про пчел! — взвыли «Ангелы». — Еще и в новогоднюю ночь пчелы…

— Ну, про бджілок ніколи послухать не зашкодить. Але добре. Буде не про пчол. Буде про Одісея. Був собі такий цар Ітакійський…

***
Ніхто не хтів уникнути війни більше, ніж Одісей. Він як вуж з калюж крутився між своєю Ітакою та континентом, лагодив у Спарті «Кінський союз», щоби сватання не перетворилося на різанину, придушував мєстних грецьких сепаратистів, їхав дипломатом до троянців, аби відмовити іх від війни, що насувалась невпинно, як хмара.

Але навіть він, хитровийо... но то, Хитромудрий ніц проти стану речей зробити не зміг. Й коли стало зрозуміло, шо час братися до зброї з дурного приводу, кось фамільного розбрату, він сказав: «Знаєте шо, грєкі. Вам треба — ви й воюйте, а я — пас, в мене жінка молода та децко тіко на ноги ся зіп`яло». Тому він прикинувся божевільним, аби не йти до прийому. Гасав голий, виколопував с носа казявкі та жер єх.

Но ньо, не пропєтляв на дурня.

Єнші греки не закинули йому, що він трус-баягуз, бо кожен, хто плив морем, знав, шо то за цабе Одісей. Тому, замість наглої псіхіатрічєскої допомоги, до ітакіського басилея прибули суворі люде в бронзових панцерах і сказали: «Лаєртич, ти ето. Кончай прідурівацца, ладна? Всє ідут, і ти йди. Бо шо то за война без Хітрамудрого? А шоб ти поняв, шо тут не цацки-пецкі, а все сєрьозно, то... де твій малий? Га, ось де, лізе по сходах. Тєлємах! А йди-но до дядька, дасть він тобі канхветку. Канхвета очєнь класна, Тузік вкусний...»

Ну, а далі по тексту замість тузіка чепнули малого за п`ятку й виставили у вікно: «Ну ти понял, да, Лаєртіч? Счітаем до десяті на размишлєніє».

Одісей зітхнув, виплюнув з рота казявку, посурьознів, миттєво перетворившись з юродивого на басілея, натягнув труси та хітон і з важкою тугою мовив: «Як ви мене задовобали, грєкі. Добре, най так станеться. Паєхалі. Відпустить малого. Тіко в хату, а не в вікно...»
Й за тим почався шлях, що приводить назад до хати або не до тої, або вже не тебе...

(...)

Когда дядько открутил ротацию и уехал, у меня было чувство, как будто уехали все. Рисунки висели и скучали. Солдаты уныло доедали конфеты. Как будто лампочку выкрутили. Но уже в отпуске он позвонил и поинтересовался: «Как дела, Горький?» Вот не все равно ему, как у меня дела. Он переживает. Каждая пчела имеет смысл.

Потому что он позывной Козак, у него ничего не пропадает даром и все имеет смысл. И детские рисунки, и трехсотые, и боевой товарищ, и полет пчелы.